Килиан говорит о вечном без отчаяния

В цикле «Золотой маски» «Лучшие спектакли ХХ века» показали опус Иржи Килиана, последнего героя вымирающего племени современных балетных аристократов.

Знаменитым он просыпался после «Сарабанды», «Симфониетты», «Маленькой смерти». Распрекрасные дамы в кринолинах и господа в камзолах под музыку Моцарта кололи друг друга шпагами, делали подножки, дергали за парики -- словом, пакостили, показывая между делом умопомрачительные по красоте па. Танец выглядел как бы классическим, но поставленным необычным современником, который явно знал пару-тройку языков, интересовался точными науками, любил читать и, если удавалось, красиво повесничать. Современника звали Иржи Килиан.

Чешская рапсодия

Он чех того же розлива, что Милош Форман или Милан Кундера, -- славянская мягкость уживается с почтением к точной форме, талант украшен иронией. Он и той же судьбы -- детство и юность в Праге, а затем Лондон, Штудгарт, Амстердам. Ныне Килиан -- один из живых классиков современного балета. Создатель собственного стиля. Автор новой, экологически чистой, безотходной модели балетного театра. В проекте «Лучшие спектакли ХХ века» на «Золотой маске» показали освященный его именем спектакль.

Метить его строго made by Killian нечестно. Он собственными трудами создал схему, при которой творчество всех участвующих в спектакле артистов становится веским вкладом в конечный результат. Нынешний «Last Touch First» (близко к библейскому «и последние станут первыми») яркое тому подтверждение -- авторство делят Майкл Шумахер, Сабина Купферберг, Иржи Килиан и Голладский фестиваль танца. Спектакль основан на балете Иржи Килиана, созданном для Нидерландского театра танца I в 2003 году. Однако и без этой ремарки руку гениального голландского чеха ни с чем не спутаешь.

Как жуки

Вслед за голландскими критиками проще простого увидеть в «Last Touch First» отзвуки Чехова. К этому подбивает классический «чеховский» антураж -- сценография, костюмы, грим, культура движения. Однако с той же логикой француз увидит здесь морок Сартра, а чтобы разглядеть мотивы Стриндберга, даже необязательно быть шведом.

Три пары на сцене одновременно проживают состояния жизни. То есть они выясняют отношения не только друг с другом (что, понятно, ограничило бы круг затронутых тем в разы), а с бытом и бытием. В замедленном, словно разреженном темпе каждый из шестерых то безмолвно вопит над книгой, то скалится в зеркало. То жмется к себе подобному в попытке нежности, то прибивает его креслом-качалкой. Самая страстная из пар пробует силы в более близком контакте и замирает на столе громадным майским жуком с четырьмя ногами. У всей этой формально общей жизни нет ни вектора, ни близких взглядов, ни теплоты. Ничего того, что могло бы сделать одиночество каждого менее очевидным. Заданный сверхзамедленный темп усиливает воздействие. Зал усваивает его после пары минут действия настолько, что любые сбои на «побыстрее» воспринимаются аномалией. Контекст вообще становится главным. Скажем, если один человек лизнул другого -- это приятно или противно? Если героиня спрятала голову в юбке, обнажив заскорузлые ноги старой танцовщицы, -- это красиво или нет? Килиан выстраивает сцены остро, но и достаточно деликатно; огульного радикализма его последователей здесь нет, и не может быть. Потому что именно в этой аристократической неспособности к нажиму и заключен его образ мира, его стиль. Важный гораздо больше, чем следующая из него манера придумывать танец и строить спектакль.

Европейская модель

За тридцать пять лет, которые Килиан руководит Нидерландским театром танца, NDT, труппа существует как единый в трех лицах организм. Молодежь NDT-I балуется радикализмом, NDT-II танцует основной репертуар, в NDT-III танцовщики «от сорока лет» (в обычных театрах уходят на пенсию) создают особые танц-спектакли, главным в которых становится не эффектность сценического продукта, а выверенность идей. Эта институция по структуре сродни килиановскому мировоззрению. Он европеец в лучшем смысле: идеалы гуманности, свободы воли, ценности каждой отдельной персоны для него не отсырели под дождиком глобализма. Он, пожалуй, понимает, что обречен. Но как сформировавшийся и мужественный человек ничего с собой поделать не может. А потому и дальше говорит о вечном. Без отчаяния.