Минимализм совершил забытые ритуалы

Музыка, прозвучавшая в Рахманиновском зале консерватории на концерте «Забытые ритуалы», очертила маршрут музыкального минимализма по траектории «земля--воздух».

Родившийся в Америке на рубеже 50-60-х годов, минимализм в наши дни кажется давним и добрым знакомым. Былое новаторство и радикализм сменила респектабельная самодостаточность стиля, равного среди равных. Шокирующие откровения, двадцатилетие назад будоражившие публику московского фестиваля «Альтернатива», остались в прошлом. А голос неевропейских цивилизаций, когда-то услышанный Джоном Кейджем, Терри Райли, Стивом Райхом и Филипом Глассом, звучит музейным экспонатом с полагающихся  строчек партитуры.

А ведь еще на памяти то время, когда музыку минималистов воспринимали уникальным текстом о безграничности мира и культур. Искусство звуков считалось подчиненным религиозных, а вовсе не музыкальных канонов. Пожалуй, именно минимализм впервые разъяснил, что частная жизнь -- пылинка в потоке бессмертия, а творческая идентичность – ничто в сравнении с неидентифицируемой глобальностью бытия. Вглядевшись в палеонтологические дали прошлого, минималисты первыми ощутили постиндустриальное будущее. И если в их музыке много повторений, то именно потому, что европейскому культу движения к результату она предпочла неевропейскую мудрость жизни как процесса.

Блудный сын советского авангарда

Два опуса Александра Рабиновича -- «Рассказ о странствиях» (1976) и «Musique populaire» (1980) напомнили об авторе, чей жизненный опыт как-то непостижимо объяснен самой сутью минимализма. Рабинович эмигрировал из СССР в 1976 году. Здесь он оставил авангардистскую репутацию и, возможно, ожидавшую его карьеру пианиста. Там, став композитором, превратил собственный опыт в источник рефлексии минималиста-неоромантика.

Его «Рассказ о странствиях» -- это аллегория притчи о блудном сыне. С мотивом одной из сонат Бетховена, с навязчивым ритмом фортепианной фантазии Шуберта («Скиталец») и много с чем еще. Приметы покинутого дома узнаваемы, как детали коммунальных объектов Ильи Кабакова: скрипичные глиссандо мяукают голосом домашнего животного, колокола все громче и громче отбивают время пути. Звуковой эквивалент горькой цветаевской антитезы -- «в этом христианнейшем из миров все поэты -- жиды» -- тут не только безусловен, но и достоверен. Как достоверен любой выстраданный, точнее, познанный на собственной шкуре жизненный факт.

«Musique populaire» (для двух роялей) родилось всего четырьмя годами позже. Но оно кажется и изощреннее, и ироничнее «Рассказа о странствиях». В самом названии -- «Популярная музыка» -- содержится оценка той фортепианности, которая сопровождает громкие карьеры. Массивный пианизм (как у Листа), виртуозная сентиментальность (как у Шопена), терпкость безумия (как у Шумана). Все это, многократно повторяясь, уподобляет «Популярную музыку» спортивному тренажеру. При смене фрагментов кажется, что мускульный дрессированный пианизм смотрится в амальгаму романтической фортепианной поэтики урывками: все-таки карьерное дыхание требует экономии сил для очередного рекорда. Горькая правда профессии удивительно хороша на слух, да и сделана очень умно.

Певец эскимосской вселенной

А недавно в Америке у Джона Адамса -- именитого минималиста, автора опер и симфоний, обнаружился двойник -- композитор Джон Лютер Адамс. Появлению нового имени в наших широтах мы обязаны пианисту Алексею Любимову, чьи симпатии к минимализму не остыли даже после массы всего сыгранного им, в том числе и на фестивалях «Альтернатива». Так вот, три года назад, ознакомившись с сочинениями Адамса-второго, Любимов, по его словам, был поражен родственностью задач, решаемых Адамсом и нашими минималистами -- Владимиром Мартыновым, Антоном Батаговым и другими. В общем, зверь прибежал на ловца.

«Моя музыка, -- говорит в одном из интервью Джон Лютер Адамс, -- долгое время основывалась на физических, культурных и духовных ландшафтах Севера и на идеалах звуковой географии -- пространство как музыка и музыка как пространство». Пожалуй, человечество не слишком-то заблуждалось, посмеиваясь над изобретателями всякого рода универсумов. Слушая музыку Джона Лютера Адамса -- «Странный и священный шум» для квартета ударных, «Одинокие пики» для фортепиано, «Время барабанения» -- тоже хочется улыбнуться: так удивляет наивное подражательство природе, скалам, ветру, воздуху, и так странно само появление творящего в эскимосской среде «дикаря» на минималистском Парнасе.

Впрочем, есть некоторая логика, если не сказать -- промысел в том, чтобы в стране, из которой полвека назад минимализм начал свое кругосветное путешествие и где уже был один Джон Адамс, вдруг вышел «снежным человеком» его двойник -- Джон Лютер Адамс. Жизнь после жизни -- тоже ведь ритуал. Причем, неевропейский.